16.10.2002

— Современную ситуацию в отечественной литературе многие наши писатели, критики, литературоведы оценивают как «сумерки». Что в связи с этим можно сказать о ситуации в современной поэзии?

— Роль русской поэзии в русской истории и культуре уникальна. Здесь поэт не просто больше, чем поэт. Он пророк в своем отечестве, где молятся стихами Пушкина, плачут стихами Есенина. Нигде, кроме как в России, великих поэтов не приравнивали к святым. Нигде поэты так отчаянно не бросали вызов тиранам, нигде не становились духовными лидерами нации. Нигде стихи не переписывали в тайные тетради. Нигде за тетрадь со стихами не давали десять лет лагерей.

Великий римлянин Овидий был сослан не «за политику» и не за стихи, а за скандальные романы одновременно с двумя племянницами императора Октавиана Августа. В России — всё наоборот. Пушкин и Лермонтов ссылались как раз «за политику в стихах». (Ранее за то же поэта Княжнина выдрали розгами.) Гумилева и вовсе казнили «чисто за политику», куда он, кстати, затесался совершенно случайно.

Нигде, кроме как в России, поэзия не становилась формой мятущегося, расколотого национального самосознания. Пушкин, Лермонтов и Гоголь метались меж двух огней. В каждом из них жил смиренник, друг монархии, «помощник царям», с ужасом ощущавший «давление ада», сквозняк революции. Но в каждом жил и Байрон, низвергатель тронов, пророк и выкликатель «великих мятежей». Мы знаем Пушкина — друга декабристов и друга монархии. Знаем Лермонтова с его «Вы, жадною толпой стоящие у трона» и Лермонтова, написавшего проникнутые провидческим ужасом строки: «Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет». Знаем Гоголя — мрачного пересмешника и Гоголя, сжигавшего рукописи «Мертвых душ» после бесед со своим духовником о. Матвеем Константиновским.

Поэты вместе с писателями всегда искали рая на земле, искали и находили богооткровенные истины. Но нигде, кроме как в России, поэты не платили за эти истины жизнью, не иллюстрировали своей гибелью меру страшного давления времени. Нигде гибель поэта не была метафорой моральной и политической катастрофы богооставленного общества. Поэты — Пушкин, Лермонтов, Блок, Маяковский, Есенин, Пастернак — вместе с обществом, с интеллигенцией прошли в XIX—XX веках через «анфиладу зла» русской истории. И в каждой «комнате» русская поэзия приносила свою жертву на очередной алтарь извилистой национальной фабулы.

В России начали с Сенатской площади, закончили механическим убийством миллионов. Начали с лозунга «Земля — крестьянам!», закончили применением токсичных газов против восставших крестьян и их детей. «Крестьянский поэт» Есенин приветствовал октябрьский переворот, а потом написал антибольшевистские поэмы «Сорокоуст», «Страна негодяев» и «Пугачев», где бросил вызов коммунистам — палачам русского крестьянства. У Блока, друга большевиков в 1917-м, в записных книжках 1919-го встречаем страшную запись: «Всё задавила вошь». Перед своей смертью (от голода) Блок умолял сжечь тираж собственной прокоммунистической поэмы «Двенадцать».

Однако русская поэзия, привыкшая к подполью, научившаяся кричать сквозь железную маску, трагически не нашла себя в вакууме либерализации. При Брежневе поэты-оппозиционеры если не стали частью литературного истеблишмента, то хотя бы получили возможность свободно писать. Если не в СССР, то на Западе. Ссылку Иосифа Бродского язык не повернется сравнить со ссылкой Мандельштама. Бродский из ссылки приехал в «свободный мир», а Мандельштам — в концлагерь «Вторая речка» невдалеке от Владивостока, где и нашел свою смерть на лагерной помойке. Самоубийство Леонида Губанова ничем не напомнило самоубийство Есенина (которое многие считают убийством), ни даже самоубийство Маяковского. Перед поэтом в 70—80-х стоял уже не палач, не «литературовед в штатском», а книгопродавец (пусть еще пока с партбилетом в кармане).

Наконец, в 90-х «разговор книгопродавца с поэтом» пришел к закономерному финалу: поэзия стала частью массовой культуры, за плечом поэта возникла фигура импресарио, PR-менеджера. Статусная русская поэзия умирает. Не пытаясь ни описать драму распада социума, ни зафиксировать и осмыслить трагедию тотального «обуржуазивания», подавления духа «мягкой системой», запросто подменяющей любое идеологическое и культурное движение пластилиновыми суррогатами.

— Есть ли в современной российской поэзии пророки и провидцы, которые, подобно поэтам Серебряного века, в свое время многое предчувствовали и предвосхитили?

— Пока не нахожу, не ощущаю. Однако, думаю, так будет не всегда. Чтобы отнять у русских поэзию, надо заменить русских на других. Поэзия у нас в генокоде. Собственно, были ведь в России и периоды поэтического безмолвия. Например, в 60—90-х годах XIX века, когда в главных поэтах ходили Некрасов, Фет, Надсон и Мирра Лохвицкая.

— А если говорить не о так называемой статусной поэзии? Скажем, Виктор Цой, Александр Башлачев, или Андрей Макаревич и его «Машина времени», они всё-таки говорят о том, что «не стоит прогибаться под изменчивый мир» и т. д. Не им ли сегодня принадлежит роль властителей дум нового поколения? Поэтическая планка, конечно, сильно понижена, в их текстах нет запредельного и вечного, всё просто и понятно. Но каково время, таковы и песни.

— Как это ни смешно, за русскую лирику «отвечают» короли эстрады из рок-попсы — все эти мумий тролли, сплины, макаревичи, шевчуки, кинчевы, шнуры и земфиры. Не худшие, кстати, тексты, не худшие песни. Про жизнь хотя бы. Статусная поэзия и таких-то не выдает.

Просто поэзия привыкла быть частью и ферментом русской истории. Не терпит безмолвия. Не находя иных, более высоких и талантливых носителей, поэзия выгребает с этими, как умеет. Хочет выжить в этом времени. Новая же поэтическая плеяда придет совершенно неожиданно. И не берусь гадать, откуда и когда.

— В чем, на Ваш взгляд, состоит тайна поэзии (если она все-таки есть). Можно ли назвать поэзию отзвуком гармонии мира высшего, горнего? Как в этом смысле соотносятся поэтическая форма и содержание конкретных стихов?

— Поэзия в корне своем молитвенна, сакральна. Таковы все священные книги. Но еще поэзия, в отличие от молитвы, содержит в себе тончайший механизм ассоциаций, отражающий мистическое всеединство мира, сопрягающее всё сущее таинственными связями. Эти связи формулируют параллельный рисунок реальности, как бы объясняющий события. Наконец, поэзия музыкальна. Она — «говорящая музыка». И молитвенность, и ассоциативность, и музыкальность поэзии делают ее, как, впрочем, и музыку (и, во вторую очередь, живопись), отражением высшей гармонии, отзвуком трансцендентного. Поэзия обращается к этому трансцендентному на ощупь. И находит. Иначе отчего читатель испытывает сильнейший эмоциональный удар, как не от явления чуда?

— Может ли поэтическая мысль менять мир? Каким образом это происходит (могло бы происходить)?

— Россия — это страна, где сбываются сны. Русская история, как заметил один выдающийся современный философ, всё договаривает до конца. Русская литература с ее «снами Веры Павловны» уверенно формировала русскую историю, а история «договаривала» трагическую судьбу литераторов.

Но это не всё. Поэзия хорошо дает почувствовать добро и зло. «А в наши дни и воздух пахнет смертью: открыть окно — что вены отворить»,— это пишется и, самое поразительное, это печатается в коммунистическом СССР. «Мы живем, под собою не чуя страны»,— это пишется и распространяется в списках. Поэзия дает возможность обществу осознать меру своего падения. Осознав это, общество постепенно поднимается с колен. Поэзия не переделывает мир, не валит режимы. Она спасает души от столбняка обыденности.

— Существует мнение, что поэты Серебряного века были глашатаями духовной революции, которая в начале предыдущего века, к сожалению, проиграла в противоборстве с революцией социальной. Почему так произошло?

— Я думаю, те, кто возжаждал духовной революции, крупно просчитались. И, прежде всего по своей вине. Духовная революция немыслима вне религиозных координат. Однако главным узлом русской драмы стала вовсе не борьба сторонников духовной революции с адептами революции социальной, а отвержение Бога интеллигенцией и народом и предательство монархии. Вот это и повлекло за собой вселенскую кару. «Февралисты», властители дум интеллигенции, полагали, что февральская «свобода» поможет осуществить духовную революцию. Февраль лопнул кровавым пузырем, и вместо духовной революции русской интеллигенции (кому на Соловках, кому на чужбине) вновь пришлось проходить открытые Достоевским религиозные истины.

— Остается ли для поэта актуальной поэтическая аксиома Пушкина «глаголом жечь сердца людей»? Или это не более чем милый анахронизм, ничего общего не имеющий с сегодняшней ситуацией?

— Да не анахронизм. Жгли и будут жечь. Если общество глухо, поэты не виноваты. Культурный эфир — система медийных труб и лифтов, связующих нацию с элитой креативным культурным слоем,— забит, как уши ватой, массовой культурой. Система, создающая массовую культуру, очень сильна. Умеет манипулировать любыми идеологиями, любыми культурными контекстами. Умеет «переваривать» и приручать любых бунтарей. Легко превращает творцов в упитанную самодостаточную номенклатуру. Но Большое Слово всё равно сильней Системы. Оно как лазер, прожигает всё и вся. Система сильна, пока не зазвучало Слово.

— Каким Вам видится будущее нашего Отечества? Какое место в нем будет занимать поэт?

— Мне вообще-то будущее отечества видится печальным. В XX веке Россия как бы вскарабкалась на огромную высоту, куда ее поднял коммунистический эксперимент. Сверху, свысока взирала на буржуазную Великую Банальность. И вот упала, разбилась, переломав все кости. Отдала себя этой самой Мировой Банальности. Новые реформы? Боюсь, у них мало перспектив. Народ устал, его становая жила надорвана в прежних экспериментах, и он предпочтет исчезнуть, расточиться в истории, но не станет вновь, повинуясь жестокому вознице, указующему на Сан-Франциско или Магадан, впрягаться в стальную колымагу, что застряла среди лесов и льдов. Народ озадачен вопросом «Как выжить?», а не «Как жить?». Наша история уже проходила подобными дорогами, узнавая «Кому на Руси жить хорошо?». Надеюсь, мою Родину оберегают ангелы-хранители, которые спасут ее в очередной раз, а поэзия должна найти себя и на этом повороте русской истории. Думаю, найдет.